Неточные совпадения
Был вечер. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал.
Уж расходились хороводы;
Уж
за рекой, дымясь, пылал
Огонь рыбачий. В поле чистом,
Луны при свете серебристом
В свои мечты погружена,
Татьяна долго шла одна.
Шла, шла. И вдруг перед собою
С холма господский видит дом,
Селенье, рощу под холмом
И сад над светлою
рекою.
Она
глядит — и сердце в ней
Забилось чаще и сильней.
Робинзон достал из кармана черный стальной портпапирос и,
глядя в дымчатую скуку
за рекою, вздохнул...
Как только зазвучали первые аккорды пианино, Клим вышел на террасу, постоял минуту,
глядя в заречье, ограниченное справа черным полукругом леса, слева — горою сизых облаков,
за которые уже скатилось солнце. Тихий ветер ласково гнал к
реке зелено-седые волны хлебов. Звучала певучая мелодия незнакомой, минорной пьесы. Клим пошел к даче Телепневой. Бородатый мужик с деревянной ногой заступил ему дорогу.
Мутный свет обнаруживал грязноватые облака; завыл гудок паровой мельницы, ему ответил свист лесопилки
за рекою, потом засвистело на заводе патоки и крахмала, на спичечной фабрике, а по улице уже звучали шаги людей. Все было так привычно, знакомо и успокаивало, а обыск — точно сновидение или нелепый анекдот, вроде рассказанного Иноковым. На крыльцо флигеля вышла горничная в белом, похожая на мешок муки, и сказала,
глядя в небо...
«Как это они живут?» — думал он,
глядя, что ни бабушке, ни Марфеньке, ни Леонтью никуда не хочется, и не смотрят они на дно жизни, что лежит на нем, и не уносятся течением этой
реки вперед, к устью, чтоб остановиться и подумать, что это
за океан, куда вынесут струи? Нет! «Что Бог даст!» — говорит бабушка.
Потом бежал на Волгу, садился на обрыв или сбегал к
реке, ложился на песок, смотрел
за каждой птичкой,
за ящерицей,
за букашкой в кустах, и
глядел в себя, наблюдая, отражается ли в нем картина, все ли в ней так же верно и ярко, и через неделю стал замечать, что картина пропадает, бледнеет и что ему как будто уже… скучно.
Поутру на белые степи
гляжу,
Послышался звон колокольный,
Тихонько в убогую церковь вхожу,
Смешалась с толпой богомольной.
Отслушав обедню, к попу подошла,
Молебен служить попросила…
Всё было спокойно — толпа не ушла…
Совсем меня горе сломило!
За что мы обижены столько, Христос?
За что поруганьем покрыты?
И
реки давно накопившихся слез
Упали на жесткие плиты!
— Что, мол, пожар, что ли?» В окно так-то смотрим, а он
глядел,
глядел на нас, да разом как крикнет: «Хозяин, говорит, Естифей Ефимыч потонули!» — «Как потонул? где?» — «К городничему, говорит,
за реку чего-то пошли, сказали, что коли Федосья Ивановна, — это я-то, — придет, чтоб его в чуланчике подождали, а тут, слышим, кричат на берегу: „Обломился, обломился, потонул!“ Побегли — ничего уж не видно, только дыра во льду и водой сравнялась, а приступить нельзя, весь лед иструх».
Лиза сидела на балконе, положив свою головку на руку. Глаза ее были полны слез, но она беспрестанно смаргивала эти слезы и
глядела на расстилавшееся
за рекою колосистое поле.
— Ведь вот штука!
Глядишь на них, чертей, понимаешь — зря они все это затеяли, напрасно себя губят. И вдруг начинаешь думать — а может, их правда? Вспомнишь, что на фабрике они все растут да растут, их то и дело хватают, а они, как ерши в
реке, не переводятся, нет! Опять думаешь — а может, и сила
за ними?
Берет калечище Акундина
за белы руки, ведет его, Акундина, на высок курган, а становивши его на высок курган, говорил такие речи: „Погляди-ка, молодой молодец, на город Ростиславль, на Оке-реке, а поглядевши, поведай, что деется в городе Ростиславле?“ Как
глянул Акундин в город во Ростиславль, а там беда великая: исконные слуги молода князя рязанского, Глеба Олеговича, стоят посередь торга, хотят войной город отстоять, да силы не хватит.
Взяла меня
за руку и повела во тьме, как слепого. Ночь была черная, сырая, непрерывно дул ветер, точно
река быстро текла, холодный песок хватал
за ноги. Бабушка осторожно подходила к темным окнам мещанских домишек, перекрестясь трижды, оставляла на подоконниках по пятаку и по три кренделя, снова крестилась,
глядя в небо без звезд, и шептала...
— Судьба! — уверенно повторил старик возглас своего собеседника и усмехнулся. — Она над жизнью — как рыбак над
рекой: кинет в суету нашу крючок с приманкой, а человек сейчас — хвать
за приманку жадным-то ртом… тут она ка-ак рванет свое удилище — ну, и бьется человек оземь, и сердце у него,
глядишь, надорвано… Так-то, сударь мой!
Помню, что я потом приподнялся и, видя, что никто не обращает на меня внимания, подошел к перилам, но не с той стороны, с которой спрыгнул Давыд: подойти к ней мне казалось страшным, — а к другой, и стал
глядеть на
реку, бурливую, синюю, вздутую; помню, что недалеко от моста, у берега, я заметил причаленную лодку, а в лодке несколько людей, и один из них, весь мокрый и блестящий на солнце, перегнувшись с края лодки, вытаскивал что-то из воды, что-то не очень большое, какую-то продолговатую темную вещь, которую я сначала принял
за чемодан или корзину; но, всмотревшись попристальнее, я увидал, что эта вещь была — Давыд!
После обеда другие дрёмовцы видели неведомого человека
за рекою, на «Коровьем языке», на мысу, земле князей Ратских; ходил человек в кустах тальника, меряя песчаный мыс ровными, широкими шагами,
глядел из-под ладони на город, на Оку и на петлисто запутанный приток её, болотистую речку Ватаракшу [устар. негодный, неуклюжий — Ред.].
Хотя он и не советует мне гулять по ночам, но все же иногда я выхожу огородами на берег Волги и сижу там, под ветлами,
глядя сквозь прозрачную завесу ночи вниз,
за реку, в луга.
Река лежала у ног их и, взволнованная лодкой, тихо плескалась о берег. Лодка стрелой летела к лесу, оставляя
за собой длинный след, блестевший на солнце, как серебро. Видно было, что Григорий смеялся,
глядя на Машу, а она грозила ему кулаком.
Как отъехала вольная команда, ребята наши повеселели. Володька даже в пляс пустился, и сейчас мы весь свой страх забыли. Ушли мы в падь, называемая та падь Дикманская, потому что немец-пароходчик Дикман в ней свои пароходы строил… над
рекой… Развели огонь, подвесили два котла, в одном чай заварили, в другом уху готовим. А дело-то уж и к вечеру подошло,
глядишь, и совсем стемнело, и дождик пошел. Да нам в то время дождик, у огня-то
за чаем, нипочем показался.
Было потехи у баб, ребятишек,
Как прокатил я деревней зайчишек:
„Глянь-ко: что делает старый Мазай!“
Ладно! любуйся, а нам не мешай!
Мы
за деревней в
реке очутились.
Тут мои зайчики точно сбесились:
Смотрят, на задние лапы встают,
Лодку качают, грести не дают:
Берег завидели плуты косые,
Озимь, и рощу, и кусты густые!..
К берегу плотно бревно я пригнал,
Лодку причалил — и „с богом!“ сказал…
И оба таким образом друг другу свое благородство являют и не позволяют один другому себя во взаймоверии превозвысить, а к этим двум верам третия, еще сильнейшая двизает, но только не знают они, что та, третья вера, творит. Но вот как ударили в последний звон всенощной, англичанин и приотворил тихонько оконную форточку, чтобы Марой лез, а сам уже готов отступать, но вдруг видит, что дед Марой от него отворотился и не смотрит, а напряженно
за реку глядит и твердисловит...
Вскоре
за первым послышался второй, потом третий свисток. Еще через четверть часа — прощальный гул пронесся вниз по
реке и замер. Очевидно, пароход обогнул тобольскую гору и партия плыла дальше. Я видел в воображении, как раскрываются брезенты, молодые люди и девушки жадно
глядят из-за решеток, как тихо уплывают берега, церкви, здания Тобольска. И может быть, им видна еще на горе стена моей тюрьмы. Тупое отчаяние, над которым глухо закипало бессильное бешенство, овладело моей душой…
— Мы-ста! Милый, ты ученый — вспомни, где Разин основался? У нас!
За него, Степана Тимофеича, сколько нас было повешено-побито, тысячи! Пугачёво дело тоже не миновало нас: вон они, наших бойцов могилки,
гляди, вон на бугре-то! Долгорукий князь тьму нашего народа замучил, перебил, в
реку покидал!
Наталья Павловна к балкону
Бежит, обрадована звону,
Глядит и видит:
за рекой,
У мельницы, коляска скачет.
Вот на мосту — к нам точно… нет,
Поворотила влево. Вслед
Она
глядит и чуть не плачет.
Облокотясь на перила, стоял Алексей, безучастно
глядя на
реку и заворачивавшие по ней пароходы, на незнакомые лица приезжавших и отъезжавших, на груды товаров, загромождавших палубы, на суету рабочих, опускавших якорья и захлестывавших причальные концы [Тонкий канат, которым причаливают суда к пристани.]
за столбики, поставленные на дощатых мостках, устроенных для подхода к судам.
Глаз не сводя, смотрит он в даль по Волге,
глядит, как из-за бледно-желтой, заметавшей чуть не половину
реки косы легко и свободно выплывают один
за другим низóвые пароходы, увлекая
за собой долгие, легкие, уемистые баржи.
Глаза утомились
глядеть в бинокль. Теркин положил его в футляр и еще постоял у того же пролета колокольни.
За рекой парк манил его к себе, даже в теперешнем запущенном виде… Судьба и тут работала на него. Выходит так, что владелец сам желает продать свою усадьбу. Значит, „приспичило“. История известная… Дворяне-помещики и в этом лесном углу спустят скупщикам свои родовые дачи, усадьбы забросят… Не одна неумелость губит их, а „распуста“.
Путники проходят через полотно железной дороги и затем, спустившись с насыпи, идут к
реке. Идут они не
за делом, а куда глаза
глядят, и всю дорогу разговаривают. Данила спрашивает, Терентий отвечает…
Он любил Глафиру; он не понимал, что значит любить, но готов был отдать
за нее свободу, жизнь, все, что хотите, лишь бы она обняла его и поцаловала, и между тем проводил свои ночи только
глядя через
реку на свое собственное жилище.
«Как я сяду поеду на лихом коне
За Москву-реку покататися,
Кушачком подтянуся шелковым,
Заломлю на бочок шапку бархатную,
Черным соболем отороченную, —
У ворот стоят у тесовыих
Красны девушки да молодушки,
И любуются,
глядя, перешептываясь;
Лишь одна не
глядит, не любуется,
Полосатой фатой закрывается...